Любовь открывает сущность
Наталья Рубинская,
Челябинск
ЛЮБОВЬ ОТКРЫВАЕТ СУЩНОСТЬ
Кто из нас не плакал над судьбами пророков, земные нити коих были прерваны неправедным судом, побиванием каменьями, заключением в темницы? Столько живоносных книг спалено инквизицией всех времен! И самих проповедников – на медленном огне: так жгли русского протопопа, неистового Аввакума, и римскую патрицианку именем Воскресшая. (Resurrecta: воскресшая из мертвых. Она, подобно галилейскому провозвестнику любви, останавливала бурю; столь же нерушимо служила Сущему на небесах, порабощая себя ближним). Подвиг Аввакума Петрова – наш церковный раскол, XVII век. Подвиг Анастасии – пик гонений на христиан, конец IV века.
На исходе же века девятнадцатого в проявленный мир пришла другая Анастасия, а может, все та же – Воскресшая.
«Любовь открывает человека», - скажет она.
Разгадка замыслов Творца. – Не этим ли шелестеньем крыл в сквозных полетах духа творящего вызвалась к жизни Анастасия? В царевом, на сей раз, белом каменном граде, в искушенной и наивной Москве ампирных особняков.
Все сюжеты Анастасии Цветаевой – от сказочного детства до христианского универсума – как отпечатанный с ходу беловик. Весь антураж ее бытия – и прихотливая многозначная витальность, и парадоксальность восприятий, оценок, и вечный контрапункт их с Мариной натур – как стройный свод законов, некий формообразующий эдикт. Недаром кумиры разных ее периодов – Бюффон и Ибсен, Тициан и Гёте, Веронезе и Соломон ван Рейсдаль, Лермонтов и Ван Гог.... Обе Цветаевы чужды земным мерам, как и меркам людским. Их ключевая черта – непомерность, бескрайность. А формула экзистенции: любовь. Они были неразлучимые «полублизнецы». Два безумно похожих и безупречно различных модуса творения Господня.
Просочившаяся в провинцию окололитературная байка гласит: «Анастасия завидовала сестре и всю жизнь с ней соревновалась». В доказательство приводится такая, скажем fabula: некто от театра пришел к А. И. в гости, перекрестился на иконы, а потом на Маринин портрет. А. И. его выругала и выгнала. Дивное вранье! Случайные деятели если и попадали на Б. Спасскую, то вели себя соразмерно, т. е. согласно духу дома. Втершиеся еретики тоже старались мимикрировать. Описанный адепт, алчущий пира духа, если и поерничал, то, безусловно, был препровожден в этическую норму, напоен чаем и с благословением отпущен. Вернее же всего, что никакой эстэдэшник, даже бы и попавший в заветную квартиру, икон не увидел. Ибо вся Асина иконография помещалась не снаружи, а внутри – в интимном пространстве алькова, в строгой отгородке молящейся далеко за полночь праведницы от мира широких масс в искусстве (в комнатке на Горького, до 1979 года, это был шкаф, спина которого, повернута к кровати, служила иконостасом, а в последней квартире до 1993 года все иконы помещались за ширмой. На твой же глупый вопрос – почему так? – она отвечала: «Чтобы не дразнить гусей».) Хотя выходцы из масс-культуры и могли знать о безбожном поступке юной Марины, когда она вставила в киот образ своего кумира и чуть ли не замахнулась на возразившего отца. Как и о прочих грешных чувствах, опусах и проступках М. Ц., из чего может вывестись демонское искушение помолиться не туда. Но, поскольку Анастасия Марине не завидовала, а горячо и с болью любила, молилась об упокоении ее души (и помогла спасению оной!), хлопотала – единственная изо всех – об установлении памятника – памяти на земле, как и о прочих Марининых делах, то ей легко было простить такому гостю – твердыню безверия, фальшивый жест: за – Марину – против – Бога. Будучи и двойником, и alter ego сестры, она всегда осуществляла духовную поддержку Марины. В детстве они часто одновременно произносили одни и те же слова. В юности везде читали Цветаеву-старшую вдвоем, в унисон, при полном согласии тембров, фразировки, динамики. Оказавшись же без Марины, Анастасия с ревностью о Поэте вслушивалась в чтение других и часто входила в чужое исполнение, выправляя интонацию. Воистину младшая, оставшись одна, все вторые свои полвека посвятила прославлению старшей, доказав с ней свою неразлучность, по слову самой Марины.
«Я скромный летописец, - говорит Ася. – Описываю, что вижу. Маринина проза – горный водопад, а моя – равнинная речка». Вспомним «Сжатую прозу»:
«У Марины – острый ум. У меня – восторженный. Марина – гений. А я просто талантливый человек, каких много». И, в виде сноски: «Но мой восторженный тоже тяжел моему организму, как гений – Марине...»
«Год перевалился с одного бока на другой», - говорила она. «Память пребывает вовек», говорила она. «Моя старость парит над всеми нами», говорила она. «...А вообще надо давать любовь, а не брать ее из людей, как молоко из коровы», - так говорила наша Асенька. Но и этот пассаж тоже из-под ее пера: «Самая большая фантасмагория – это жизнь. Надо успеть ухватить ее за хвост».
В натуре этого превосходного мемуариста, глубокого психолога, было много игры. Ведь метафоричность стала как условием ее бытия, так и принципом творчества. Ее герои, будучи почти стихиями, зовутся то Леди Макбет, то Дамой Пик, то Коломбиной, то Далай-Ламой; Кай и Герда, Адам и Ева, Дафнис и Хлоя, Гульбрандт и Ундина живут в ее стихах. Как и у старшей – Коринна, Психея, Кармен. И надо всеми лейтмотив: «Фата-моргана»...Драмы своих героинь она не примеряет. Просто пребывает в них. Это в стихах. Она писала их только в лагерные годы, и они сильно трансмутировали: из романтизма к такому, например, образцу 43 года:
Недолго нам от вечности таиться,
Запрятав голову под смертное крыло, -
Настанет час души! И вещей птицей –
Бессмертия живой воды напиться:
Из мрака тела – в дух, где тихо и светло!
Позже, во времена ее поселения «навечно», лежащие «в памяти не темной, а светлой глыбой», насобирались роскошные и трагические были о странных людях, чудесных зверях и детях. Там голоса стада звучали «сельским вечерним оркестром». Там жили, «прижимаясь к людской жизни» и стыдясь своей «робкой инвалидности», гадкий гусенок и бабка, «похожая на корешок женьшеня». Две сироты в жестокой поднебесной жизни, не успели мы ими налюбоваться, их пожалеть, уже сражены: казнен очеловеченный волею автора Тега, гонима из зятева дома бабушка. Но нет в тоне писательницы осуждения. Даже для вероломных и живодеров не находится у нее ненависти. Она их прощает. Ибо дальше – суд не-наш. Анастасии ждут милости, а не жертвы.
«Любовь открывает сущность»
О фамильной самовзыскательности Цветаевых известно. Анастасия в требованиях к себе и самоукорении (особенно это видно по сибирским рассказам: почти в каждом – беспощадные разоблачения в себе малейших проявления слабости, лени, невнимания к сущему) доходит до самобичевания. Непрерывное покаяние, смирение освобождало ее от власти зла, потому она всегда пребывала в радости и чистом покое. Марина – другая. Святой Дух многого не мог ей подарить. Хотя и ей пригодилось аскетическое самоограничение их детства, когда сестры приучались довольствоваться малым. «Будьте к себе безжалостны, как Марина – и тогда вырастете настоящим поэтом и человеком», не устает повторять нам в письмах Анастасия Ивановна.
Рискую быть плохо понятой, но: многие страсти бледнеют перед иными коллизиями «Непостижимых» и «Сибири»!...Одинаковый мастер формы и нюанса, Анастасия Цветаева своими творениями опрокидывает всякую константность. Здесь ее владение разнотембровой интонацией безупречно. Порой философски одарённое перо её, забыв себя, становится простым художником. Бутоны роз? – «Вспыхнули, как белые мотыльки, на ветки присевшие, - белые крылышки, в отваге и спешке – раскрыться». Сирени, шиповник, жасмины, пион? – их «расцветание неостановимо». А потом – редеют кусты «с тем же правом на доцветание, праздничное, блаженное, как когда создавался мир». Малинник? – «Мелкокудрявые зелёные волны, игралище ветра». Но это уже – Кясму, её «личная Эстония», 80–е годы. Стиль Анастасии перечёркивает шаблоны, матрицы. Её текстуальные, как, впрочем (и даже в особенности!), разговорные модуляции свидетельствуют о редкой филологической одарённости. Оттого там, где Маруся Волошина, пережившая своего поэта на полвека, «уютно и пагубно вслушивалась в усталость», Ася «стояла, статуя послушания». Ведь ей самой редко приходилось праздновать «царственное старческое одиночество»...Никаких привычных категорий! Всё под знаком струения, обновления. Всё в развитии, а если в структуре, то – игры. Темпоритм этой, равной лишь Прусту и – частью Шмелеву, прозы, как и самые заветные тембры, окликаются тончайшими мерцаниями души. Лютой зимой, чтоб не заснуть – не сгореть в чужой избушке, она устно переводит на русский своих английских «Близнецов» о Дж. Конраде и Ал. Грине. А весной, когда страх пожара минует, она вторую – новую – часть поэмы переводит уже на английский. Недаром известный любовью к неподдельному Горький оценил этот дар, страстно ожидая продолжения её творчества. Ведь «чувство дружества ко всем явлениям, с которыми сшибает день» (А. И.), было у них общим. И уж не от него ли, говаривавшего: «Столько на свете замечательного, и вдруг я, Алексей Максимов, чего – то знать не буду», это вечное детское любопытство у (в разные годы общения нашей семьи с ней) 69 – 79 – 89 – 99 – летней Цветаевой – младшей!
Её простодушные, но часто провидческие вопросы завораживали своей глубиной. Её равно интересовали и лингвистические дебри знаменитого философа, и светоносная лексика поэта – младенца. Это было примерно то же, как кормить друг друга Пастернака одной похлёбкой с безродным нищим.
Безмерное любознание, острый интерес к явлениям текущего, как и бывшего, времени роднит её со столь же яркой и противоречивой в чертах характера знаменитостью XVIII века Дашковой, первым президентом Российской академии наук. Те же талант, сиротство, вдовство, немилость, ссылки... Тот же мощный творческий темперамент, вырастивший «русскую женскую личность», по Герцену. Ни налёта бомондности, ни пристрастия к патриархальности – один голый творческий дух. Волю к созиданию, мощный реалистический дар несёт Цветаева – младшая от первых романов – «Королевские размышления», «Дым, дым и дым», - изданных в ранней юности, через ставшие бестселлером «Воспоминания», «Amor» - до последних эссе книги «Неисчерпаемое». Это портреты «давно прошедших людей» и наших современников – Мариэтты Шагинян, Марии Юдиной, Анны Герман, Мариан Андерсон...Собственно, вся ее так называемая проза есть одна бесконечно разворачивающаяся сквозная метафора. Таким образом, ее миросознание, да и творческий метод, можно отнести к разряду поэтического. «Царством метаморфоз», перекликаясь с ней самой, назовем мы творчество Анастасии Цветаевой. Не забудем при этом, что ее собеседниками из вечности были и Вордсворд, и Карлейль (кстати, она очень красиво транспонировала имена своих любимцев, произнося их так: Карлайль, или Рюисдаль, или Чюрлянис). А друзьями и духовными опекунами – “священные чудовища” вроде Николая Бердяева, Василия Розанова или Льва Шестова.
И вот, почти в свои сто лет, писательница создает шедевр о «Грандиозном дивертисменте». С одной стороны, это притча. С другой – воспоминания о смене власти на юге России в гражданскую войну. Лаконичная скупая проза, с рефреном-лейтмотивом в духе Гамсуна: «Разве кто-нибудь знает будущее? Будущего не знает никто». Непривычная для автора форма повествования от третьего лица объясняется тем, что Анастасия всегда совершала характерные для нее подвиги духа, рискуя жизнью «во имя». Вот так же точно неполитичная Марина идет к Луначарскому и добивается помощи Кремля для голодающих писателей Крыма.
А в постреволюционной Феодосии под щедрым пером Цветаевой-живописца «жерло пожара зажжено заходящим солнцем, и море полыхает разбившимся зеркалом, расплескивая до горизонта закат».
«Насыщенная электричеством памяти» - отзывался об этой прозе Павел Антокольский. В отдельном ряду стоят особого накала эзотерические рассказы. Книга 1991 года носит название «О чудесах и чудесном». Тут нужно сказать, что мистика чисел, знаков и совпадений была её обыденностью. Чудеса она сама для себя заказывала, вплоть до даты. И Божья милость являлась ей, проникнутой верой в благодать: чудо происходило. Такими случаями прямо таки усыпаны ее книги – сверхнормальными явлениями, щедро сдобрявшими их с Мариной и ближайшей родни путь. Часто упоминала о своем интересе в юности к Каббале, тайнознанию древних.
Обо многих вещах она высказывалась в духе фаблио. О своих же тюрьмах – лагерях в доперестроечные годы говорила «там», «среди моих приключений», «в годы моего исчезновения»... Позже стала называть все своими именами. Помню рассказ о «зэчках», чьи разборки с драками она прекращала, порою вставая между, яростных, них. Под табурет, например, подставляя, свою светлую голову. Подвиги бесстрашия, как и подвиги обета воздержания, плотской аскезы, неедения животной пищи, она несла со своих двадцати восьми – семь десятков лет, до конца жизни. Ее духовник, протоиерей, отец Александр, считает, что это уже настоящее монашество, хотя и без пострига.
«Только в мире, где возможно страдание, человеческие существа познают глубину и высоту любви, и познают смысл жизни», - пишет он в одном из трудов, и слова эти по праву можно отнести к его духовной дочери Анастасии.
«Возлюбим свет, чтобы стать детьми света».
На воск румянец весь переведен
и золото волос – на серебристый
источник света; детский рот сведен
и в линзах –
две рождественские искры.
(Стихи автора. – Н. Р.)
Мудрость небожителей, тихое торжество богопросвещенности сияли на ее челе, обрамленном шелковыми, всегда вразлет, седыми прядками. Сила духа вывела ее из тюремных, ссыльных лет победительницей. Из камер, где на 40 мест приходилось 170 заключенных женщин. Из схваток насмерть уголовниц, разнимаемых ее словом. С допросов, откуда выходила как эллинская мученица от жреца, игемона и кесаря – несокрушенной. Ибо всю жизнь руководствовались обе Анастасии верою да надеждою. И любили: Бога и человека.
«Любовь открывает человека»
Эти слова Анастасии Ивановны подтверждены ее житием. Ведь все, что окружало ее, ее друзей, а часто также посторонних, входило в круг ее любования и сочувствия – любви. Большая часть земного ее времени шла на поиски врачей, лекарств, устройство консультаций, укладки в больницы, помощь в питании для родных душ и для едва знакомых. Может быть, из-за своей нужности людям Анастасия так и не ушла в монахини, в места своей любимой блаженной Евфросиньи, старицы, прожившей 120 лет и чудесным образом помогавшей Цветаевой в ее мытарствах. Явно схожи их жизни. Обеих ждала блестящая женская карьера, высокое образование, светская жизнь. Обе затем, пройдя жесткую школу лишений, мужественно несли мученическое бытие, творя свой идеал. Одна в подаренной избе поселила корову, а сама ушла в худую хижину. Другая жила «в построенной из конюшенки избушке». Одна в уже 100 лет своими руками вырыла колодец с лечебной водой. Вторая близко к 100 годам ездила в Пюхтицкий монастырь, на райский остров, где в ХVI веке видели Богородицу, окуналась в ледяную святую воду и – простите за сей троп – сама становилась святым источником. Обе были сокрушительно нежны ко всему живому, творили чудеса и...несли подвиг юродства. То есть с радостью принимали на себя скорби и бесчестья, скрывали величие своего духа, любили всех и с кротостью каждому служили.
Вот она называет себя Молодой старухой 70-ти лет, а вот уже и Старой старухой 95-ти. В лагерях же, бывало, звали ее то «нашей игуменьей», то «Марфой – Посадницей». А ведь там, в Москве, разокрали, разметали по ветру целый сундучок ее рукописей-романов, сказок, повестей. Так сгинули книги о Горьком, о Звонаре, блестяще переведенный «непереводимый» Томас Карлейль. И ведь, возможно, даже не за поездку в Сорренто к М. Горькому она арестована, а за этого самого певца героев -Т. Карлейля, столь не современного для сталинской эпохи массовости, что даже и очень опасного? Она на мои раздумья тихо смеется и, указывая на чей-то натюрморт, трансформирует его в «морг натур».
...А жилища одной из всех Цветаевых выжившей - Анастасии - были и гнездом, и берложкой одновременно. Как сама она была и птицей, и Паркой, «следящей за нитью дней».
Лёгкое, стремительное – то, что звала в других «грацией старости», было в её облике главным до конца. Вот она, закончив перевод текста о святой Бернадетте, вспархивает к окошку и зовёт своих голубей ласковой песенкой. А вот уже надписывает конверт. Наш тон и переписка вне комплиментарности, она мне часто выговаривает, но уже даёт уроки ремесла моему сыну («Вы с ним – одна душа») и по-прежнему делится горем и радостью о своих внучках, правнуках, сыне Андреюшке. И письма ее всегда много больше обычного содержания – житейского, литературного, исторического. В них, при мощном поле любви, некий иной модус оптимизма, не нашего, сфера не ее – Божьих наказов и упований.
Перо А. И. фокусирует главное: «Никогда» - «навеки». Какие слова нам были даны в жизни – разве это не есть разминовение с Жизнью? встреча с Вечностью?» И уж, конечно, твой новый адрес в момент отзывается в ней формулой: «17? 17 – понятием древним – счастливое число. Вы и будете счастливы!». Посему, для нее непроизвольно, а у проведения закономерно, ее житейское (поступки), равное жизненному (принципы), становились уроками.
Учительство Цветаевых – отдельная большая тема. Могу свидетельствовать, что ушибленных магией их присутствие на земле, их творений, абсолюта личности – легион.
...Когда наш общий друг Глебушка сделал ставший последним снимок вдовы Максимилиана Волошина, Асенька заметила, что в ее 90-летней улыбке есть нега и есть отвага, трудно сходящиеся «в улыбке прощания и прощения». Сама Асенька улыбалась всем в жизни и всей жизни. Приласкала, обогрела, накормила за свои 100 лет – стольких! Потому-то в Рождество, как и при ней, все собираются у ее елочки на Большой Спасской, и она улыбается нам с портрета и с небес. Мы счастливы.
«А метель все метет по земле и заметает путь...».
Наталья РУБИНСКАЯ - член Союза литераторов России, заслуженный работник культуры РФ, лауреат литературной и журналистских премий.
Опубликовано: журнал “Автограф.Челябинск-арт”
№1(7) 2000.(г. Челябинск).