Неправедный миф

16 июля исполняется 75 лет со дня гибели выдающегося поэта 20 века, нашего земляка, Павла Николаевича Васильева. «Поэт неслыханного дарования» прожил на «золотой, на яростной, прекрасной земле» всего 27 лет. В то страшное время, когда произвол, возведенный в ранг государственной политики, калечил и ломал судьбы людей, уничтожал непокорных, П. Васильев, в условиях террора и жесточайшей цензуры, сумел остаться независимым и поэтически самостоятельным, но заплатил за это своей жизнью. В 1937 году по обвинению в антигосударственной деятельности и как «враг народа» он был расстрелян в Лефортовской тюрьме.

Пользуясь правом публикации, предлагаем Вашему вниманию статью дочери П. Васильева Н. П. Фурман, которая хранится в фондах Дома-музея.

В июне 1934 года на центральных полосах столичных газет появилась статья М.Горького «Литературные забавы» с критикой «богемных» нравов (в Ленинграде «О литературных забавах»). Как же аукнулась эта статья, и какие страшные последствия имела для судьбы некоторых представителей национального крыла нашей литератур? В числе их – главный герой статьи, Павел Васильев, а также крестьянские поэты Сергей Клычков, Иван Приблудный, Василий Наседкин, Петр Орешин. Эти люди (если добавить сюда Н. Клюева, расстрелянного в Томске в 1937 году) беспокоили пролетарского писателя. Свое беспокойство он выразил в письме Л. З. Мехлису за несколько дней до выхода в свет «Литературных забав», отметив, что истоки васильевской поэзии, это - «неонародническое настроение – или течение, созданное Клычковым-Клюевым-Есениным – оно становится все заметней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и – в конце концов – ведет к фашизму». Слово «фашизм» было произнесено дважды – в письме и в статье. И подхвачено. Нашлись горячие головы; они объявили настоящую войну новоявленным «фашистам» с легкой руки Горького, который, разумеется, ничего подобного не ожидал. Тем не менее, это случилось, и в итоге крестьянские поэты были расстреляны в одной компании и по одному и тому же (ложному) обвинению, и отстрел этих поэтов в 1937 году начался с П. Васильева.

К жертвам террора 37-го - 38-го следует отнести и Бориса Корнилова, ленинградского поэта. Он дружил с Павлом Васильевым и тоже поклонялся Есенину. Судьбы Корнилова и Васильева схожи: скорый и громкий успех, слава, а следом гонения, исключение из ССП за «дебоши». Ярослав Смеляков в стихотворении «Три витязя» (1967 г.) называет этих поэтов своими друзьями. Корнилову он дает такое определение: «Второй был неожиданным…». Потому «второй», что не было в нем васильевского «напора». Он стоял «недвижно скособочившись» у «общего кормила», и ему было все равно – «вторым, так вторым», по меткому замечанию Л.Аннинского.

А первым был  поэт Васильев Пашка,

Златоволосый хищник ножевой –

Не маргариткой вышита рубашка,

А крестиком – почти за упокой…

Тут сплошной вызов. Самоубийственный. Смертельный. Корнилова можно «свести к глухой провинциальности – Васильев из своих провинциальных палисадов вылетает пулей».

В 2007 году в Петербурге в серии «Новая библиотека поэта» вышел стихотворный сборник П. Васильева, в аннотации к которому сказано, что он открыл «совершенно новую страницу русской поэзии». Это степь Центральной Азии Дешт-Ы-Кыпчак пришла к нам, и привел ее он – Павел Васильев. Отдавая должное великости поэта, открывшего нам новый край, не будем забывать слова О. Е. Вороновой (проф. РГУ, Рязань) о том, что П. Васильев «самый законный и прямой наследник С.Есенина

В черном небе волчья проседь,

И пошел буран в бега,

Будто кто с размаху косит

И в стога гребет снега.                      

На косых путях мороза 

Ни огней, ни дыму нет,

Только там, где шла береза,

Остывает тонкий след.

В этих стихах Есенин, несомненно, «присутствует». Но в отличие от всех, в том числе и от Есенина, Васильев умел перевоплощаться из русского сказочника в казахского акына:

                              - Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса

                                И утверждаю, что тебя совсем не было.

                                Целый день шустрая в траве резвилась коса –

                               И высокой травы как будто не было…

В стихах Васильева Россия превращается в страну многонациональную – он привел с собой из края, где родился и вырос, степной народ. Мало того, Васильев подружил степняка с русским казаком:

    Пьет джигит из касэ, - вина! –

                               Азиатскую супит бровь,

                               На бедре его скакуна

                               Вырезное его тавро.

                               Пьет казак из Лебяжья, – вина! –

                               Сапоги блестят - до колен,

                               В пышной гриве его скакуна

                               Кумачовая вьюга лент.

                               А на седлах чекан-нарез,

                               И станишники смотрят – во!

                               И киргизы смеются – во!

                               И широкий крутой заезд

                               Низко стелется над травой.

                                                             («Ярмарка в Куяндах»)

И сегодня Россия и Казахстан одинаково чтят его и называют своим великим национальным поэтом. Н.И.Кузнецова, составитель петербургского сборника объясняет это так: «Дискриминация общественной репутации П.Васильева привела к тому, что возможность появления его стихов в печати оказалась чрезвычайно ограниченной». Пять стихотворных сборников, подготовленных поэтом, не вышли в свет. «В результате значительная часть литературного наследия оказалась неопубликованной» в годы жизни П. Васильева.         

Он приехал в Москву в 1929-м – в год Великого Перелома, или, как горько пошутил А.Солженицын, год перелома крестьянского хребта. Уже в 1928 году у себя дома в Сибири молодой Васильев наблюдал разгром, произведенный в Омской области в результате инспекционной поездки вождя, и это было суровым испытанием для юноши, который так восторженно писал тогда:

   Моя Республика, любимая страна,

                              Раскинутая у закатов,

                              Всего себя тебе отдам сполна,

                              Всего себя, ни капельки не спрятав.

Притесняли крестьянина, о котором его любимейший прозаик Г. И. Успенский писал, что «мужик – источник всего». К 16-ти годам Васильев начитался Успенского в своем родном доме и хорошо усвоил то, что написал Глеб Иванович в статье «Народная интеллигенция»: «…двухсотлетняя татарщина и трехсотлетнее крепостничество могли быть перенесены народом только благодаря тому, что и в татарщине и в крепостничестве он мог сохранить неприкосновенным свой земледельческий тип». Труд на земле развил в народе строгую «семейную и общественную дисциплину», в этом труде он находил «полное нравственное удовлетворение». Вот почему Васильев сразу же подружился с есенинскими поэтами – он встретил своих единомышленников, считавших, как и он, мужика главным человеком Вселенной. К тому же Васильев обожал их погибшего друга, но вот как раз со своим обожанием Есенина он опоздал. Рязанский краевед Марк Мухаревский рассказывает о борьбе с хулиганством как социальным явлением, начавшейся в 1926 году. Тогда уже выдумали слово «есенинщина», означавшее пьянство, пессимистическое настроение, нездоровые явления в быту.

19 сентября 1926 года «Комсомолка» публикует статью Л. Сосновского «Развенчайте хулиганство», в которой тот заявляет по поводу Есенина: «Но только покровительством наших редакторов можно объяснить, что лирика взбесившихся кобелей попадает в поэзию людей». Л. Сосновского поддержал Н. И. Бухарин. В его «Злых заметках» есенинская поэзия характеризуется, как «причудливая смесь из «кобелей», икон, сисястых баб… обильных пьяных слез…религии и хулиганства».

Лев Сосновский принадлежал к лагерю литературных критиков с «антинациональной, антирелигиозной, антикрестьянской» идеологией. Еще при жизни С. Есенина они объявили войну ему и его друзьям. Подсчитывали, сколько раз в стихах крестьянских поэтов повторяется, например, слово «Русь» и обвиняли Есенина и его друзей в великорусском шовинизме. Когда в 30-м году Васильев присоединился к есенинским друзьям, его тоже назвали шовинистом. Это было уже слишком – назвать так человека, соединившего в своих стихах два народа, но – назвали. И шовинистом, и, более того, фашистом. И сделали это очень просто. В статье «Литературные забавы» М. Горький заявил, что Васильев хулиганит хуже, чем Есенин и что от хулиганства до фашизма шаг короче воробьиного носа. Буквально на другой день И. Гронский и А.Толстой пошли к М.Горькому и доказали ему, что он ошибается. Но мы не читаем воспоминаний Гронского, мы читаем лубянские «документы»: справки, протоколы допроса, подписи, которые у подследственных выбивают в пыточной камере с помощью дубинки и прочего «инструмента». В итоге вместо информации мы имеем дезинформацию. Так, в справке из уголовного дела 1937-го года утверждается, что Павел Васильев в июне 1935 года Нарсудом Краснопресненского района был приговорен к трем годам заключения за хулиганство. Спустя более 60 лет после составления этой справки капитаном госбезопасности Журбенко, невозмутимым в своем невежестве, историк-литературовед Сергей Куняев пишет в «Русском беркуте» о провокации, осуществленной в мае 1935 года Джеком Алтаузеном и Кº в отношении Павла Васильева, в результате которой поэт был приговорен к тюремному заключению. Однако, высокообразованный автор БРЭ (Большая Российская энциклопедия, 2006) выбирает версию Журбенко, усилив акцент: «В июле 1935 В. (сокращенно фамилия Васильев) был арестован и осужден за «злостное хулиганство»… И только (наконец-то!) в 2007 году в примечании к петербургскому сборнику мы прочли на странице 546-й о том, что поэт в 1935 г. отбывал шестимесячное заключение в рязанской тюрьме «по спровоцированному обвинению». Никакого хулиганства не было – была травля, развязанная в отношении Павла Васильева и являющаяся естественным продолжением антиесенинской кампании конца 20-х годов.

Продолжая исследовать справку Журбенко, мы увидим, что вся она – сплошное, наглое в своей уверенности, вранье. Причем, первый пункт справки: Васильев – «сын крупного кулака из Павлограда» (Казахстан) опровергается очень легко. Нет на карте Казахстана такого города – Павлограда. Зато есть Павлодар, где в 20-х годах прошлого века был директором школы водников учитель математики Николай Корнилович Васильев – отец поэта. Что же касается второго пункта справки, то здесь мы так быстро не справимся:

«Период времени с 1932 по 1935 год отмечен целым рядом публичных скандалов, драк и дебошей, организовывавшихся П.Васильевым…» Удивительно, но этот «ряд» не представлен в воспоминаниях современников. Если не считать драки двух тезок: Павла  и Сергея Васильевых. Друзья (а они, действительно, дружили) поспорили, кому брать псевдоним, чтобы их не путали. Спор завершился дракой. Было это в ресторане ЦДЛ, потому оба оказались в отделении милиции. Туда же привели из другого места набедокурившего Ярослава Смелякова. Всю ночь ребята читали друг другу свои стихи, пока подружка Смелякова Любка Фейгельман не заплатила за них залог. И их выпустили. Но перестанем заглядывать в «замочную скважину», а лучше обратимся к стихам наших героев. Вот в них-то и находится нужная нам информация. Начнем со Смелякова:

     Гражданин Вертинский

     Вертится. Спокойно

                                девочки танцуют

                                английский  фокстрот.

                                Я не понимаю,

                            Что это такое,

                            Как это такое

                           За сердце берет?…

                           Только мне обидно

                           За своих поэтов,

                          Я своих поэтов

                          Знаю наизусть.

                          Как же это вышло,

                          Что июньским летом

                          слушают ребята

                             импортную грусть?..

Им было неуютно в московских салонах, они робели. Но виду не подавали и петушились по поводу «фокстрота» и «Вертинского». И пуще всех Васильев. В поэме «Одна ночь» (1933 г.) он пишет о том, как «Ксенья Павловна /Заводит/ Шипящий от похоти патефон»:

                         И ходит, стриженный

                              По-английски,

                              На деревянных

                              Ногах фокстрот!

И с дурашливым пафосом Васильев восклицает:

                         Жизнь!

                              Как меня занесла

                              Сюда ты?

                              И краснознаменца

                             Сюда занесла?

Вертинского Васильев тоже не пощадил:

                        Нам пока Вертинский ваш не страшен –

                        Чертова рогулька, волчья сыть.

                        Мы еще Некрасова знавали,

                        Мы еще «Калинушку» певали,

                        Мы еще не начинали жить.

                                    («Стихи в честь Натальи», 1934)

Борис Корнилов не участвовал в этой перепалке, он принимал фокстрот. Но и сам повесничал почем зря:

                         Васька Молчанов –

                              Ты ли мне не друг ли?

                              Хоть бы написал товарищу раза.

                              Как писали раньше:

                                              Так-то вот и так-то…

                              живу,  поживаю –

                              как на небеси…

                              Повстречал хорошенькую –

                                                               полюбил де-факто,

                              только не де-юре – боже упаси.

                                            («Открытое письмо моим приятелям», 1931)

Поэт не прочь был и «погулять» с друзьями – Пашкой Васильевым и Ярой Смеляковым:

                         Мы шли втроем с рогатиной на слово

                              И вместе слезли с тройки удалой –

                              Три мальчика, три козыря бубновых,

                              Три витязя бильярда и пивной.

                                    (Я.Смеляков «Три витязя»)

Л. Аннинский заметил по этому поводу: «Запальчивое преувеличение. Писать стихи для них было куда важнее, чем катать шары и пить водку. Но…легенда обязывает, ее надо подпитывать…». Значительно ближе к истине концовка стихотворения:

                         Вот так втроем мы отслужили слову

                              И искупили хоть бы часть греха,

                              Три мальчика, три козыря бубновых,

                              Три витязя российского стиха.

Чистые души, они и не помышляли враждовать со своей страной и готовы были служить ей. Комсомольский вожак Корнилов из нижегородских лесов в своем «Открытом письме…» делает замечательное заявление:

                          Осенью поляны

                                              все зарею вышиты,

                                ЧОНовский разведчик

                                                выполз, глядит…

                                Ишь ты,

                                    поди ж ты,

                                                                что же говоришь ты -

                                ты ль меня,

                                                я ль тебя,

                                                                молодой бандит.

                                 Это наша молодость-

                                Школа комсомола,

                                где не  разучивают слова: «боюсь»,

                                и зовут чужбиною

                                                Царские Села,

                                И зовут отечеством

                                               Советский Союз.

А представитель «неорганизованной» молодежи П. Васильев ставит «точку» в корниловском заявлении проникновенными стихами, в которых, кажется, с нами говорит сама молодость страны, столько в них радости и уверенности в завтрашнем дне:

                         Руками хватая заступ, хватая без лишних слов,

                              Мы приходим на смену строителям броневиков,

                              И переходники видят, что мы одни сохраним

                              Железо, и электричество, и трав полуденный дым,

                         И золотое тело, стремящееся к воде,

                              И древнюю человечью любовь к соседней звезде…

                              Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней,

                              И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней!

                                                («Переселенцы», 1931 г.)

В данном случае мы имеем дело с поэзией самого высокого накала, и слухи, рожденные в московских салонах, бледнеюти меркнут перед этими святыми строчками.

Еще раз: хулиганства не было – были стихи. И была бравада, раздражающая многих. Илья Эренбург объясняет причину ареста Павла Васильева в 1937 году в двух словах – пил и болтал («Люди, годы, жизнь»). «Болтал» - не подходит.  Справедливее будет – «протестовал». Форма протеста – треп, пусть неосознанный, в трезвом виде или в подпитии. А «досье» распухало, «органы» каждое слово брали на заметку. Замечательно это подметил Л. Аннинский. Не надо читать у капитана Журбенко, за что арестован Павел Васильев, - прочтите Аннинского: «…В феврале 1937 – арест. Что инкриминируют? Террор. А это откуда?! А все из того же поэтического театра абсурда. Из фанфаронских разговоров на полупьяных писательских квартирах. Общий трёп. Тот самый – про то, что русских писателей теснят файвиловичи  (только не надо это путать с антисемитизмом – авт.), и Васильев мог бы захватить и возглавить какой-нибудь журнал, что бы противостоять притеснителям. Васильев набивался на эту роль? Вряд ли. Но вряд ли и возмущался такими предложениями. Скорее всего, в ответ он читал стихи.

Очередная писательская  квартира. Общий трёп. Подначка: «Боишься пули?» Ответ: «Не боюсь». Было? Было.

Очередное сиденье за ресторанным столиком. Трёп. Подначка: «Пашка,  а ты не струсишь пойти на теракт против Сталина?» - «Я? Струшу!? Я вообще никогда не трушу, у меня духу хватит». Зафиксировано.

Заметьте: он говорит не о покушении на  Сталина, он говорит, что вообще не трусит.

Когда в НКВД всё это выясняют на перекрёстных допросах, то дело приобретает следующие формулировки: Васильев получил предложение совершить теракт против товарища Сталина и дал согласие…»

Так было сфабриковано обвинение. А дальше – дознание… в пыточной камере. Хрущёв на ХХ съезде партии с возмущением говорил о том, что пламенному большевику Эйхе сломали позвоночник, а Блюхер умирал медленной и мучительной смертью, но ведь и М. Карпов (первый арестованный по делу «террористов») тоже перенёс страшные пытки. И, разумеется, «признался». Не верьте тем, кто пишет, что имярек вел себя достойно и никого не «выдал» (а значит, остальные «выдали» - ? авт.). Как может человек, который превратился в обезумевшее от боли животное, вести себя достойно? Тем не менее, мы где-то с конца 80-х (когда открылись архивы) спокойно читаем заключительную часть справки всё того же капитана Журбенко, и никто до сих пор публично не возмутился его враньем:

«Четвертым отделом ГУГБ НКВД СССР ликвидируется террористическая группа из среды писателей, связанных с контрреволюционной организацией «правых». Участники группы ставят перед собой цель совершить террористический акт против вождя ВКП (б) товарища Сталина. По делу арестован писатель Карпов М. Я., полностью признавший себя виновным в террористических намерениях и враждебности к ВКП (б) и показавший, что в контрреволюционную организацию  его завербовал писатель Макаров. В дальнейшем, по показаниям Карпова, Макаров его осведомил о том, что организация «правых» готовит совершение террористического акта против товарища Сталина, и что Макаров завербовал в качестве исполнителя поэта Васильева Павла Николаевича…».

Итак, 6 февраля 1937 года Васильев был арестован на основании этой справки, и пошло-поехало: «фашиствующая молодежь» (Ставский); «волки-двурушники» (Абрам Эфрос); на Елену Усиевич, которая дружила с Павлом Васильевым и помогала ему продвинуть стихи в печать, обрушилась лавина: А.Жаров: «…махрового кулацкого барда прочила она в поэты миллионов…»; А.Сурков: «… столь же пресно и вяло было отмежевание Усиевич от этого ублюдка (П. Васильева – авт.) после разоблачения по нашей общественности сначала как фашиствующего хулигана, и потом открытого врага народа»; М. Голодный: «И враг – охотнорядец П. Васильев и вечно пьяный враг поэт Корнилов… и высланный в свое время Смеляков пользовались полной поддержкой Е.Усиевич…». И даже друзья Васильева три Сергея (С. Васильев, С. Островой и С. Михалков) приняли участие в общем хоре: «…т. Усиевич буквально раболепствовала перед кулацкой  поэзией Павла Васильева».

Посмертная реабилитация расстрелянных в 1937 году поэтов  не сняла с них навета о хулиганстве и прочих «нарушениях» общественного порядка. Зато книги их замалчивались. Вспомним случай, когда С. А. Клычков в споре с Фадеевым на писательском собрании 14 мая 1932 г. сказал: «…далеко неизвестно, что останется в будущем как документ эпохи – мой ли «Чертухинский балакирь» или, еще больше того, «Сахарный немец», или Ваш, товарищ Фадеев, «Последний из Удэге». Бедному Сергею Антоновичу и в страшном сне не могло присниться, что станется с его романами – их просто не прочтут потомки (им не дадут прочесть). Мы живем без клычковского лешего-антютика, вдруг выросшего из трухлявого пня и обернувшегося в жутковатого мужика Спиридона. И без красавицы Феколки, дочки этого Спиридона, которая летней ночью, скинув сарафан и «станушку», входит по приказу отца в воды колдовского озера. И вообще ничего не узнаем про ту Россию православных землепашцев, которая ушла от нас, сохранившись, возможно, лишь в прозе Клычкова. А сам Клычков остался в «толпе» есенинских поэтов, о которых «упоминалось вскользь и только в связи с именем С. А. Есенина». Мы должны сломать эту ситуацию. Настала пора начать разговор о каждом крестьянском поэте в отдельности и, прежде всего, подчеркнуть их высокую гражданскую позицию в споре с властью. Бесстрашие Васильева и его друзей заключалось в том, что они открыто выражали свое несогласие дома, в гостях, на приеме, в пивнушке… Не боялись, что их возьмут «на заметку». У этих людей не было организации, оружия… Они и не собирались воевать с властью – они с ней не соглашались. И страшнее всего для последней были их стихи, в которых поэты спорили с официальной точкой зрения. Васильев, например, свой протест прятал в многоголосье поэм. В 1934 году герой его поэмы «Кулаки» (разумеется, отрицательный) говорит брату:

                        Там

                             В известном вам Енисейском

                             Взяли Голубева в оборот,

                             Раскулачили и с семейством –

                             Вниз, под Тару, в гущу болот.

                             И нелегкое, слышишь, паря,

                             И неладное дело, брат:

                             На баржах – для охраны – в Таре

                             Пулеметы, паря, стоят.

Когда все газеты пестрели заметками о зверствах кулаков, этот неслух, напротив, говорил о зверствах в отношении кулацкой семьи. Конечно, он знал о зверствах кулаков и не отрицал их, но ему хотелось указать на главного виновника трагедии, отнявшего у кулака дом и имущество, и тем самым толкнувшего его на жестокость - на Власть. Тут Слово превращается в грозное оружие. И носители этого Слова оказывают сопротивление власти. Назовем подобное сопротивление – духовным. Впервые эту мысль высказала жена Даниила Андреева, арестованная вместе с мужем за его книгу «Странники ночи», и приговоренная к 25 годам лагерей:«Героев на следствии среди нас не было… Понятия непорядочности и предательства в таких масштабах отпадают. Многие из тех, кто оговаривал на следствии себя и других (а это подчас было одно и то же), заслуживают величайшего уважения в своей остальной жизни…

Мы были духовным противостоянием эпохи при всей нашей слабости и беззащитности. Этим-то противостоянием и были страшны для всевластной тирании. Я думаю, что те, кто  пронес слабые огоньки зажженных свечей сквозь бурю и непогоду, не всегда даже осознавая это, свое дело сделали…»

Павел Васильев, Иван Макаров, Сергей Клычков, Иван Приблудный, Василий Наседкин, Петр Орешин и другие, казненные, как террористы, а также друзья Павла Васильева, которым удалось уцелеть в той страшной мясорубке 30-х годов – «свое дело сделали». Они не только стали участниками духовного сопротивления репрессиям (пускай неосознанного и неорганизованного), но и практически возглавили его в годы крестьянской трагедии. И в памяти народа поэты должны остаться как мужественные его защитники. 

                                                                         Подготовила к печати Мерц З.