Блоги

Павел Антокольский и Серебряный Век русской поэзии

Андрей Тоом

Государственный Университет Пернамбуко, Бразилия

Анна Тоом

Туро Университет, США

         Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978) немногим моложе младшего поколения поэтов Серебряного века. Но все же историки литературы его творчество к Серебряному веку не относят. И тому есть основания.  

            Писать стихи Антокольский начал еще в гимназии[1], рано стал их публиковать[2], но свое место в поэзии, свои темы и стиль он нашел довольно поздно. В полный голос он заявил о себе как поэт лишь к началу 30-х годов – публикацией поэм «Робеспьер и Горгона»[3] и «Франсуа Вийон»[4].

            Более того, всю свою молодость Антокольский «раздваивался» между поэзией и театром. День проводил в студии Е.Б.Вахтангова: играл в спектаклях, ставил их, писал для них пьесы, а вечер – в кафе поэтов на Тверской. У многих критиков того времени, да и позже – тоже, это вызывало недоумение: кто же он – актер или поэт? Много лет Антокольский и сам не мог ответить на вопрос «где его место» – в театре или в литературе.

Тем временем Серебряный век русской поэзии уже пришел к закату.[5]   

            Павел Антокольский не был поэтом Серебряного века, но его учителя – самые яркие в российской литературе представители данного направления.

Это, прежде всего, Александр Блок. Знаком с Блоком Павел Григорьевич не был, хотя состоялась между ними одна очень памятная встреча. Шла Первая Мировая война. Художественная интеллигенция Петрограда организовала вечер поэзии в Тенишевском училище – собирали средства в помощь раненым солдатам. Антокольский, гостивший у родных[6] в Петрограде, тоже пришел на тот вечер. Он слушал с большим интересом выступавших корифеев:  Городецкого, Мандельштама... Но потряс его Блок. Как он сам вспоминал впоследствии, после Блока на том вечере он уже никого слушать не мог.

            После выступления Блок вышел на улицу, Антокольский – за ним. Блок шел по набережной Фонтанки «в черной фетровой шляпе, легкий, изящный, беспечный, стучал палкой по тротуару. В зубах у него дымилась папироса. Он кинул её за парапет, в воду, закурил другую».[7] А вслед, несколько поодаль, шёл его молодой поклонник – очарованный, потрясённый, но так и не решившийся заговорить со своим кумиром.

Потом-то он упрекал себя, что не воспользовался случаем познакомиться с Блоком. Но такой уж он был застенчивый юноша, а почтение к великому поэту только усугубляло его нерешительность.  

             Мои первые стихи – сплошное подражание Блоку, – говорил Антокольский шутя много лет спустя и добавлял уже серьезно, что поэзия Блока помогла ему «понять значение метафоры, как некой волшебной силы, преобразующей мир».

            Другим поэтом Серебряного века, оказавшим огромное влияние на жизнь и поэзию Павла Антокольского, была Марина Цветаева. Их встреча произошла поздней осенью 1917 года, когда «заставы ещё погромыхивали» – по России шли революционные перевороты. Ей предшествовала встреча заочная. Провожая мужа[8] в Крым, в Добровольческую армию, Цветаева в ночном вагоне услышала стихи.  Их читал  Сергей Гольцев, однополчанин С.Я.Эфрона, а в недавнем прошлом актёр театральной студии Е. Вахтангова.[9]

Так вот Она, о Ком мечтали деды

И шумно спорили за коньяком.

В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,

К нам ворвалась с опущенным штыком...[10]

Стихи принадлежали его товарищу-студийцу Павлику Антокольскому. Стихи потрясли Цветаеву и, едва вернувшись в Москву, она разыскала Павлика.[11]

            В нем, еще совсем мальчишке, она угадала большого поэта. И поддержала его. Антокольский всегда помнил, что Марина Цветаева была первой, кто не только одобрил его стихи, но и дал им проницательную оценку. А потом она сделала то, что не сделал никто другой: ввела его в свою поэтическую мастерскую, показала свои черновики, открыла ему тайны поэтического мастерства. Он понял, что «не боги горшки обжигают».[12]          

            Свои отношения с Мариной Ивановной Антокольский охарактеризовал как «поэтическое братство»[13]– гордился им и отчаивался, что не сумел их сохранить. Может, в том и не было его вины, ведь Цветаева покинула Россию на семнадцать лет. Так или иначе, но в своем дневнике  в 1965 году он написал: «Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину».[14]

            Судьба Марины Ивановны Цветаевой в русской поэзии сложилась трагично. Отношение к ней советских партийных чиновников после её возвращения на родину, и даже спустя многие годы после её смерти, было настороженным, неприязненным. И именно Антокольский – по долгу «поэтического брата» – до конца своих дней делал всё, что мог: публичные выступления, воспоминания, статьи, рецензии, – чтобы узаконить в советской литературе имя поэта Цветаевой.

Изучив его переписку 1960-70-х годов, мы пришли к выводу, что он был одним из немногих советских писателей, кто помогал Ариадне Сергеевне Эфрон, вернувшейся из ссылки, в её работе над наследием матери.

Третим поэтом Серебряного века, повлиявшим на судьбу и творчество юного Антокольского, был Валерий Яковлевич Брюсов, покровитель и наставник поэтической молодежи в послереволюционной Москве. Антокольский всегда вспоминал о нем с благодарностью и восхищением. Лидер русского символизма преподал ему бесценные уроки не только поэтического, но и педагогического мастерстава. «Прекрасный, благородный учитель поэзии», – написал Антокольский о Брюсове в своих воспоминаниях, – «абсолютно щедрый» человек, обожавший поэтическую молодежь и охотно впускавший её в «звучащую и печатающуюся поэзию».[15]

Именно Брюсов стал превым серьезным издателем Антокольского, опубликовав в 1921 году два его стихотворения во временнике Наркомпроса «Художественное слово». Именно Брюсов своим расположением, великодушием и, главное, реальной помощью без всяких слов убедил Антокольского сделать выбор в пользу поэзии. К этому времени Антокольский уже понял, что актера из него не получится, а напечатанные стихи придали ему уверенность в своих поэтических возможностях. «Я не загордился, – находим в автобиографии Антокольского, – но понял: что-то в моей жизни решено бесповоротно».[16] Никого сколько-нибудь равного Брюсову в умении работать с поэтической молодежью, по мнению Павла Григорьевича, в советской культуре никогда не было – ни до, ни после.

Блок, Брюсов, Цветаева. О них Павел Антокольский оставил воспоминания. Эти воспоминания опубликованы.[17]    

Но был ещё один представитель Серебряного века, имя которого П.Г.Антокольский никогда не упоминал. Работая с старыми рукописями поэта, мы неожиданно обнаружили влияние на его раннее творчество Елизаветы Дмитриевой, известной под псевдонимом Черубина де Габриак. Есть большое сходство между его стихами 1915 года с её стихами, опубликованными с 1906 по 1910 годы.[18] У неё он заимствовал целый фантастический мир: персонажей, поэтические образы, даже стихотворные строки. Сходны и их биографии: каждый в раннем возрасте пережил потерю сестры – отсюда тема смерти в творчестве обоих, еще очень молодых людей.

Почему сам поэт не придавал значения своему раннему увлечению, почему впоследствии никогда не вспоминал о нем – остается загадкой.

В культурной жизни своей страны Павел Григорьевич Антокольский сыграл особую роль. Поэт и педагог, он оставил после себя плеяду учеников, которых сегоднящние историки литературы справедливо называют «цветом советской поэзии». Это и его первые питомцы 30-х годов, и поэты фронтовики, и поэты послевоенных литературных семинаров, и наконец, легендарные поэты-шестидесятники.[19]  Всех их он учил тому, чему сам учился у поэтов Серебряного века – совершенствовать форму стиха. За это его в 1949 году, заклеймив «формалистом» и «космополитом», изгнали из Литературного института.[20]

Но даже отлучённый от преподавания, он продолжал нести свою эстафету от Серебряного века веку нынешнему.  Павел Антокольский по праву может быть назван поэтом, связавшим времена.

Комментарии

(Доклад впервые озвучен на конференции "Серебряный век. Взгляд из века XXI". Апрель, 2017, Вильнюс).