Блоги

 Прежде чем поехать в Ташкент, я перечитала дневники и письма сына Марины Цветаевой Георгия Эфрона, книгу Эдуарда Бабаева «Воспоминания», «Скрещение судеб» Марии Белкиной, «Записки об Анне Ахматовой» Л. Чуковской (первый том) и сделала список мест, связанных с Муром (так звали Георгия домашние, а позднее и друзья). Мур был в Ташкенте в эвакуации в 1942-1943 годах. Вот места, которые он упоминает:

Здание Союза писателей; Парк имени Пушкина в Старом городе; Военкомат (январь 1943); Улица Ленина; Дом Красной Армии; Театр Берсенева; Гастроном на Пушкинской; Улица Калининская, магазин; Почтамт; Консерватория; Дворец пионеров; Кинотеатр «Хива»; Парк Горького; Школа № 64; «Дом писателей» на улице Маркса, дом № 7 (там же жила Анна Ахматова); Алайский базар; Дом по улице Навои, где в годы войны размещался авиазавод, в здании полиграфического комбината (многотиражка); Театр Революции.

Увы, центр Ташкента после разрушительного землетрясения 1966 года изменился до неузнаваемости, это, по существу, совсем другой город. И наиболее зримая память о Муре - памятник погибшим в Великую Отечественную войну выпускникам школы № 64, где учился Георгий Эфрон. Его имя высечено на памятной доске:

Сохранилось здание Союза писателей, где очень часто бывал Мур, оно находится рядом с гостиницей «Узбекистан»:

А это архивный снимок

По-прежнему шумит Алайский рынок, где всегда полуголодный Мур, получая деньги от родных, покупал свои любимые бублики и лепёшки. Конечно, в сороковые годы 20 века базар выглядел совсем иначе...

«Дом писателей» по ул. К. Маркса, 7, где в крохотной каморке жил Мур (и какое-то время в этом доме жила Анна Ахматова, с которой он общался), не сохранился. Как сказал экскурсовод, сейчас на этом месте - фонтан главной площади города.

Здесь, на центральной площади, раньше стоял памятник Ленину, о котором упоминает Мур, сейчас это площадь Мустакиллик (узб. Mustaqillik Maydoni, дословно — «Площадь Независимости»),  на которой проводятся праздничные мероприятия и военные парады в дни государственных праздников.

Я фотографировала  немногочисленные здания, устоявшие при землетрясении (или восстановленные), их наверняка видел Мур. Конечно, что-то и упустила, время было ограничено. Может, кто-то ещё пройдёт по Цветаевским (Эфроновским) местам Ташкента, более подробно их запечатлев...

Можно взять с собой письмо Мура сестре Ариадне Эфрон, где он подробно описывает маршрут своей обычной прогулки по городу.

Апрель 1943 года. Мать, Марина Ивановна Цветаева, покончила с собой 31 августа 1941 года в Елабуге. Отец, Сергей Яковлевич Эфрон, был расстрелян 16 октября 1941 года в Москве (покоится в общей могиле на полигоне Коммунарка). Их сыну, такому талантливому и так рано повзрослевшему мальчику, жить остаётся один год и три месяца... Ариадна тогда отбывала свой 8-летний срок в лагере.

Фрагменты письма (орфография и пунктуация автора):

“Алечка дорогая!

Довольно давно не получал от тебя писем; впрочем, быть может, ты меня избаловала их изобилием, и теперь мне малейший перерыв кажется чувствительным. В конце каникул я ничего не нашел лучшего, чем вновь... заболеть рожистым воспалением — в пятый раз, начиная с осени 1942-го г. Правда, на этот раз всё обошлось в три дня: пресловутый «покой» и глотание таблеток стрептоцита сделали свое дело. Прошу тебя не беспокоиться о моем здоровье; в сущности, всё это — пустяки, и если я тебе и пишу о них, так это для того, чтобы ты знала всю, или максимум всей моей жизни...

Стоят с 1-го апреля очень теплые дни, совсем ташкентские. Люди начинают одеваться легче, больше пьют морс у киосков, больше болтаются по улицам. У кино — большие скопления народа. Продают семячки, папиросы, конфеты. Я люблю ходить гулять к вечеру, часам к 7; мой обычный маршрут: улица Маркса, Сквер, улица Пушкинская и обратно. По улице Маркса я выхожу из дому около Совнаркома и памятника Ленину; по правую руку — широкая площадь, которую я пересекаю, когда иду в школу. Потом я миную ограду сада Дома Пионеров, кино «Хива», ряд магазинов (галантерейный, ювелирный, комиссионка, книжный, где я тщетно спрашиваю французские книги); перехожу налево и заглядываю в распределитель [еды] (если до 6 ч.); потом продолжаю итти по длинной улице Маркса, прохожу <…> около Русского Театра им. Горького (сейчас там идут всякие патриотические пьесы: «Нашествие» Л. Леонова, за которую он получил 100.000 — Сталинскую премию 1-й степени, <…> и пр.). Прохожу мимо бюллетеней УзТаг’а (последние известия), к которым жадно прилипаю, если за день не успел их прочесть. Много идет по улице студентов с книгами и котелками для обеда, компаний девиц, рабочих, женщин в платках; идут скучные профессора и работники [эвакуированной] Академии Наук, интеллигенты, несколько разложившиеся в Ташкенте и болтающие лишь о том, что им сегодня не удалось получить свеклу в распределителе. Впрочем, торопливо семенит какой-то совсем маленький чеховский интеллигентик в пенснэ; он судорожно сжимает в руке «Вестник Древней истории» и уж конечно интересуется он только древними дрязгами и ест как попало и что попало: в голове у него Шуйские и Сенеки, Русь и Византия, Греки и Римляне; в голове у него все те обыкновенные люди, которых отдаленность от нашей современности возвела в ранг Очень Интересных и Загадочных. Так и нас когда-нибудь будут изучать с охами и ахами. Прохожу мимо САГУ (Средне-Азиатского Гос. Университета) и выхожу на дорожку сквера. Гремит радио. На дорожке узбеки-продавцы продают папиросы, конфеты, семячки, бублики, пирожки с рисом. Привычным движением я потягиваю носом и прохожу прочь — что хорошо — или, наоборот, трачу последние гроши на какую-нибудь дрянь. Дорожка сквера выводит меня на Пушкинскую улицу — тоже длинную и «центральную». На углу — наркомат торговли, горком — напротив, дальше — <…> аптека, гостиница, Первомайская улица, на одном конце которой — Союз Писателей и столовая, на другом — дом, где жили Толстые.

Непрерывным потоком движутся люди. Тут и солидные москвичи, и ленинградцы из консерватории, и командированные инженеры с Урала, и вульгарные одесситы, и ростовчане, киевляне и прочая и прочая. Это — глубочайший тыл, и это-то и неприятно ощущать: все говорят о жратве и только о ней и днями пропадают на базарах. Я прохожу мимо бывшей балетной школы им. Тамары Ханум, теперь — здание Академии Наук; захожу на Главпочтамт в смутной надежде, что «вдруг письмо, деньги от кого-нибудь»; потом поворачиваю назад, возвращаясь домой...

...Я часто-часто иду по улице до того опустошенный, и все внешние проявления жизни до того потеряли для меня всякий смысл: гудок автомобиля, хромой с палкой, афиша, ГЛАВСАХАР, — что я очень печально говорю себе: «В сущности, ты — труп, т. к. ничто не отвечает в тебе человеку. Ты не смеешься, потому что то, что смешит других, тебя не может рассмешить; ты не грустишь, ибо, когда-то достаточно нагоревавшись, ты перестал быть способным на это; ты интересуешься тем, что отстоит на колоссальном расстоянии или в километрах, или во времени, или в области мышления, от соображений и интересов тех, кто тебя окружает; а то, что интересует их и заставляет их выкидывать самые различные фортели, тебя не затрагивает. Друзей у тебя нет, близкие — недосягаемы; перспективы будущего — самые зыбкие, самые неясные. Ты не связан кровно ни с одной группой, ни с одной средой; ты морально свободен от всяких пут; ты почти что спокоен; ты — почти умер». Но иногда ирония берет верх, и я разговариваю с воображаемым собеседником (чаще всего я подразумеваю Митьку), и мы с ним шутим и веселимся. Впоследствие я узнал (Чуковский читал свои воспоминания), что А. Блок в конце своей жизни говорил: «Я умер, я — труп». И еще одно совпадение — в трамвае, о людях: «Разве вы не видите, что всё это — обезьяны?!» А вообще — поэт огромный, какой «Соловьиный Сад», какие стихи о городе! А «Возмездие»! Я часто декламирую, вернее, — читаю вслух стихи Бодлера, Верлена, Валери, Маллармэ; они мне придают более силы, более бодрости, чем вся сахарная свекла на свете, о которой, кстати, вот сейчас опять заговорили у соседей (всё слышно). <…> Курс на Москву! Мечтаю и о свидании с Митькой, раз должен приехать МГУ. Но всё это мечты. Они дают силу переносить скуку и гадость, мелочи жизни и пошлость людей. Ох, как злит, что надо притворяться, что хорошо относишься к некоторым людям, и нельзя над ними насмеяться и сказать им правду в глаза!

Ну, пора кончать. Пиши мне обо всём.

Обнимаю крепко. Твой брат Мур.” (3 апреля 1943 года, Ташкент)

В этом году, 1 февраля, исполнилось сто лет со дня рождения Георгия Эфрона. Будем помнить их, 19-летних мальчиков, отдавших свою жизнь за Победу...

О. Григорьева.

Апрель 2025 г., Ташкент-Павлодар.

Фото автора.